ИСТИНА

Леон Блуа как-то написал в своем дневнике: «Писатель — это лишь случайное состояние моей сущности, во мне куда больше». Будучи мистиком, Блуа был уверен в своей миссии быть посланником абсолютного. Литературная деятельность не отвечала до конца его религиозным устремлениям («Святой Дух не занимается литературой»), он постоянно будет ощущать необходимость вырвать Слово из пут обманчивого искусства и поставить его на службу высшей истине. Выбор формата дневниковых записей для исполнения столь высокой цели может удивить. Незначительность, недостоверность, самообман: всем известны упреки, адресуемые обыкновенно этому жанру. Для Р. Барта это форма, «сущностно выражающая несущностность мира, мир как несущностное». М. Бланшо присоединяется к этой позиции: для него вести дневник — это предаваться занятию, которое «изо дня в день распыляет следы эпохи, смешивая важное с малым», вязнет в обстоятельствах, в случайности и относительности. Фрагментарное, обрывистое, такое письмо часто напоминает «собрание листков, которые поддаются не только перетасовке, но и бесконечному сокращению» (Р. Барт), ведь в отличие от законченного художественного произведения, дневник не подчиняется какой-либо необходимости. С такой структурной ущербностью дневникового жанра, кажущейся его жанровой неизбежностью, можно было бы примириться, если бы она компенсировалась искренностью повествования. Но ни один дневник нельзя считать совершенно подлинным. Ведь «приятное пережевывание самого себя» (М. Бланшо), к которому принуждает ведение дневниковых записей, оборачивается эгоцентризмом и даже снисходительностью по отношению к самому себе. В дневнике авторское «я» постоянное создает помехи, не позволяющие этому жанру претендовать на прозрачность самораскрытия. Каждый автор дневника, даже если ведет его только для себя, осознает, что его записи могут быть прочитаны другим. Как писал М. Бланшо, «дневник — это якорь, скользящий по дну повседневности и цепляющийся за шероховатости тщеславия». Очевидно, что этот жанр должен был у такого яростного католика, как Блуа, вызывать отвращение. Он много раз признавался в неспособности осмыслить относительное: «…когда со мной говорят не об абсолютном, мне кажется, что мне ни о чем не говорят, и я, таким образом, ничего не понимаю. Мое неразумение подчас оборачивается в чудовищный фарс». Серьезные опасения вызывала у Блуа и практика самоанализа, в которой он усматривал «подражание Дьяволу» и отхождение от Бога. Все же на протяжении двадцати пяти лет французский писатель ведет свой дневник и даже публикует его отрывки, создавая тем самым свое самое объемное и самое совершенное произведение. Стоит ли видеть в этом выборе поражение, слабость, отступничество от своих принципов и от Абсолютного? В нашем докладе на примере дневников Блуа мы постараемся объяснить этот парадокс и понять, как все-таки жанр дневника, несмотря на свою обращенность к разрозненной фрагментарности реальной жизни, способен считывать в ней extra tempora et extra tecta трансцендентную необходимость.